И один в поле воин

Геннадий Пушечников, с. Казанка

Мать растила Егора одна, её защитник погиб «в полях за Вислой сонной», она, работая дояркой от темна до темна в деревне, из кожи вон лезла, чтобы сделать сыну счастливую жизнь. Поэтому её Егорка учился в техникуме на железнодорожника. «Человеком будет… городским», - горделиво объясняла она своим товаркам.
Каждое лето на каникулах Егор приезжал из города домой помочь матери в деревенских делах. Приезжая, осмотрев всё в доме по-хозяйски, откушав любимых блинов, к вечеру уходил посидеть на своей скамейке.
Он смастерил её ещё мальчишкой, установив на открытом чистогане у края косогора, недалеко от дома. Здесь всегда из-за горизонта над бескрайным полем выплывало красной девицей улыбчивое солнышко. Сладко потянувшись, оно усаживалось в золотую ладью и неспешно проплывало по небесному океану под белым парусом облака и, подморившись за день от привычного всем чуда - светить и греть, сохраняя жизнь - устало скатывалось в свою ночную опочивальню, чтобы набраться сил для нового дня. И так из года в год, из века в век…
Егор любил посидеть на своей скамье тихим летним вечером. С покосных лугов тёплыми волнами накатывались духмяные запахи чабреца, полевой мяты и зреющей бугровой клубники - нежная мелодия запахов детства. Его школьный дружок Толик Мухин остался в деревне, шоферил в совхозе. И он бы смог, но… так решила мать.
В один из субботних вечеров Егор, приодевшись, решил сходить в деревенский клуб. Вначале показали военный фильм о первом бое ребят-добровольцев. Потом молодёжь, для которых война стала уже киношной, зашебуршилась танцами. На танцах он и приметил красивую незнакомку. Из клуба они шли уже вместе. Незнакомка оказалась дочкой лесничихи Власихи, и жили они на лесном кордоне. Звали незнакомку Верой, но Егор назвал её по-своему - Верунькой. «Так меня ещё никто не называл… красиво!», - удивилась девушка.
Шли они дорогой по открытому полю к дальнему лесному кордону, очарованные неожиданностью знакомства. Июньская тёплая ночь рассыпала перед ними свои чудеса: загадочный тёмный лес впереди, бескрайные светловатые поля зреющей пшеницы, таинственный мир далёких звёзд, расплескавшихся морем от горизонта до горизонта.
Сосед Егора, старый конюх дед Михей, подмечал: «У нас в деревне бабы ушлые, что твой ерген (рентген, значит), на пять метров сквозь землю всё видят!». И правда, на следующий день мать уже знала, что её сынок провожал домой дочку лесничихи. «На кой ляд тебе эта деревенская неучь, неужели в городе лучше нету?». Сынок на материнские причитания не обращал внимания, всё чаще убегал к своей лесной красавице. Верунька знала много лесных примет. «Мураши закупоривают свой домик... рюкает зяблик... с плакун-травы капают слёзки - быть дождю!». Железнодорожник усмехался: день-то разгулялся солнечный.
Но как-то незаметно наползла иссиня-чёрная туча, перекроив небо. Они еле успели добежать до кухоньки на кордоне, как оборвался ливень, засверкала молния, канонадой загрохотал оглушительный гром, будто шёл настоящий бой. Егор обнял подружку рукой, она прильнула согласно к нему. Они сидели в сухом гнёздышке, зная, что это безумие стихии их не затронет, а каково было тем молодым ребятам, попавшим в эпицентр ужаса первого боя?
Тогда Егор и рассказал ей историю, услышанную у деда Михея от его родственника из Белоруссии, приезжавшего погостить.
…Стрелковая дивизия остановилась в деревеньке, недалеко от города Кричева. Деревенские замечали частенько невысокого солдатика, который сидел на бревне у речки. Худощавый, почти мальчишка, светло-русый, с задумчивым взглядом - о чём он вспоминал на чужбине? Может, о своей Оке, где они купались пацанами и ловили удочками подлещиков? А может о конопатой девчонке, с которой сидели в школе за одной партой? Он так ей и не успел сказать самые главные слова. Или о маме? Паровоз дал прощальный свисток, она упала ничком на перроне Орла на его проводах… Он пошёл служить в мирное время, а попал на войну.
В эту ночь им не пришлось поспать, было приказано: «Немедленно отойти на новый рубеж - за город Кричев!». По старой «Варшавке» прорвалась танковая дивизия Гудериана. Даже мост через речку не успели взорвать, лишь оставили для прикрытия пушку с добровольцем. Этим добровольцем согласился быть он, Николай Сиротинин, старший сержант, командир орудия.
Пушка 76-го калибра замаскирована высокой рожью на взгорке окраины поля. Хорошо впереди просматривается дорога и мост через речку. Рассветает. В деревне замычала корова, звякнуло ведро подойника. С густым жужжанием пролетел мимо шмель к омежью поля. Тихо, будто и нет никакой войны, но самое трудное - ждать окончания этой тревожной тишины. Чуткий слух сержанта уловил новый звук: отдалённый приглушенный шум. Вдали на дороге показалась колонна танков с сопровождением бронемашин. Николай даже затаил дыхание - теперь нужна железная выдержка, чтобы подпустить головной танк ближе и бить наверняка. Вот он вышел на мост. Выстрел! Танк, развернувшись на месте, задымил. Есть! Второй выстрел подбил танк в середине колонны. Движущийся железный механизм войны, не знающий нигде преград, растерянно замер; в прицел пушки боец видел, как спешно ссыпались немцы из бронемашин и залегли. Но заметили и его, открыли огонь из танков. Пробило бронированный щит пушки, зацепило каску на голове, осколки, как пчёлы, вжикали над ним, срезая колоски.
Теперь за очередным снарядом Сиротинину нужно было подползать по-пластунски, вытаскивать семикилограммовый снаряд из ящика, ползти с ним назад, заряжать, наводить перекрестье прицела на вражескую технику, вращая двумя руками привод ствола. Выстрел! Есть! Три человека обслуживают пушку, он один управлялся за троих. Уже можно было отойти, он же выполнил приказ: задержать колонну, но… ведь ещё остались снаряды! И сержант стрелял, стрелял, стрелял… Горели одиннадцать танков и семь бронемашин.
-Русс, сдавайсь! - как гром среди ясного неба раздалось сзади. Обошли! Но есть ещё карабин! Это был короткий, неравный, последний бой. Плетью повисла простреленная рука, клекотало кровью в горле пробитое лёгкое, ему не хватало воздуха, он задыхался. У ящика со снарядами (их осталось три из шестидесяти), истекая кровью, умирал русский непобедимый воин, мальчишка девятнадцати лет. Он навсегда уходил в Вечность и в забвение на многие годы.
Погибшего паренька немцы, как ни странно, похоронили со всеми воинскими почестями, даже с троекратным залпом из винтовок. Оберст (полковник по-нашему) сказал над могилой, что если бы так все солдаты фюрера защищали свою родину, то они бы уже давно завоевали весь мир. Задержанная колонна двинулась дальше нах Москау, оставив возле могилы Николая Сиротинина ещё 57 холмиков с берёзовыми крестами.
Гроза перекатывала бочки, но уже стороной, тише; проглянуло солнце, осматривая сверху хулиганские проделки стихии. Верунька провожала Егора до выхода из леса, переобув его в резиновые сапоги.
-Сиротинину Николаю, конечно же, присвоили Героя?
-Нет… Чиновничье равнодушие нашло причины этого не делать. Родственники узнали о его подвиге лишь через семнадцать лет.
Закончилось лето, студент уехал оканчивать последний курс техникума. В осеннюю хлябь его грели письма с лесного кордона. Но их, как удар под дых, перерезали материнские новости: «…А ишшо лесничихина Верка загуляла с приезжим инженером…». И уже перед самой защитой диплома: «Опосля Красной Горки лесничихина Верка принесла в подоле нагулянную девку, стыдоба…».
…Прошло несколько лет. Егор, отслужив в армии, работал в депо, женился. Но тут поспешил: про детей жена даже и слушать не хотела; избалованная дочка - одна у обеспеченных родителей, любила руководить, чтобы муж ей никогда и ни в чём не перечил. Вот и сегодня на даче: «Сходи, принеси, прополи, полей…» - деревенского учить, только портить. Туча наползла как-то исподтишка, загромадив небо тёмной стеной, засверкало, загрохотало, обрушился ливень. Эта гроза напомнила ему кухоньку на лесном кордоне, Веруньку… Сколько ж так жить! «Тварь я дрожащая или право имею?». Сторожко утром, пока его «зловредность» нежилась в постели, он завёл свой беленький «Жигулёнок» - ищи-свищи теперь его в чистом поле. Хотя к матери заедет, а то и к ней дорога заказана. Дорога шла мимо лесного кордона. «Эх, семь бед - один ответ, заеду!».
То, что произошло с ним на лесном кордоне, было похоже на картину норвежского художника Мунка «Крик»: человек от отчаяния ухватился руками за голову. Постаревшая, больная лесничиха Власиха, Надежда Власовна, открывала ему зашторенные глаза. И что никакого инженера не было, и что девочка Таня, что играет с рыжим котёнком в доме, его дочка! Он даже впервые узнал, что был «женат» до армии на городской зазнобе. Эх, мамка, мамка, он же всегда верил ей на слово. Узнал, что его Верунька, Вера Николаевна, работает уже несколько лет лесничей. Но вот одна проблема стала тревожить их обоих недавно: незаконная вырубка рощи лиственниц. Знакомый «почерк» трёх вороватых братьев. Странно другое - порубка и вывоз проходил лишь тогда, когда Веру вызывали с отчётами. Кто-то прикрывал сверху этих бандюг. А сегодня она только отметилась на совещании, Толик Мухин сразу подбросил её домой. С Альмой они ушли к роще. Давно ушли…
Егор знал эту рощу, поэтому с Танюшкой быстро доехали до неё. Из рощи шёл машинный след промятой травой, по нему они быстро дошли до свежей порубки. Дочка звала Альму, и она откликнулась слабым поскуливанием за кустами. Чёрная немецкая овчарка лежала в траве с перебитым кровоточащим задом, плачущей девочке она лизнула руку и бессильно уронила голову вниз. Верунька лежала от неё в пяти метрах ничком, по светлой курточке с правой стороны расплылось тёмное пятно крови. Егор перевернул её, женщина слабо простонала. Он сорвал с себя рубашку, затянув рану. Раненая с трудом открыла глаза: «Егор?.. Как долго… я тебя… ждала…». Глаза закрылись. Её единственный, любимый стоял перед ней на коленях, подложив ей под голову свою ветровку, рядом плакала навзрыд их дочка. Раненая ещё раз пришла в сознание, чтобы сказать всего два слова: «Это… братья…». Егор поднял её, плетью повисла простреленная рука, клекотало кровью в горле пробитое лёгкое, ей не хватало воздуха, она задыхалась.
Звонкой калёной стрелой летел белый «Жигулёнок» по трассе. Кроваво-красный закат в полнеба, как на той картине Мунка, горел перед ними, и надо было спешить, чтобы этот цвет не успел перейти в траурно-чёрный - цвет вечной ночи. Успеть! Надо успеть!