Деревенская отшельница

Геннадий ПУШЕЧНИКОВ, с. Казанка

Тепло в доме, плита протоплена, кот Кирьян на лежанке разлёгся, мурлыкает всласть. Баба Маня у окошка притулилась, поглядывает на уличное басурманство. Вчера ж Божий день их деревню солнцем золотил, небом голубил, а сегодня сиверко за окном то в снежной замети закружится, то холодным дождиком в окно ломится. Весна на рябой кобыле едет: то снег, то дождь. Днями на буграх проталинки зачернелись, грачи на дальних тополях объявились. Их балаганный переполох бабе Мане, как бальзам на душу: до теплыни теперь рукой подать, свежим воздухом начнёт разговляться вволю, к огородным делам приценяться.
За эту зиму она исстрадалась одиночеством. В их деревне дворов пятнадцать, но зимой, ни к одному дорожка не проторена, как Мамай прошёл. Этот «Мамай» многих уже в полон взял, землёй накрыв кладбищенской, остальные по городам и весям в детях растворились. Одной бабе Мане не выпал этот выигрышный лотерейный билет. Хозяин её, Санечка, десятый годок в оградке, с крестом в ногах покоится, а её Господь видимо по забывчивости пропустил в списках. Да и в детках он их тоже сторонкой обошёл, в старости не к кому голову преклонить.
Спасибо Царю Небесному, что хотя здоровье отпустил, не торгуясь. Девяносто ей на Рождество сравнялось, а ещё движется, колтыхает по дому. Десяток курочек с петушком, Кирьян в доме, Буян в будке, огородик небольшой у дома - за всем догляд требуется. Да-а-а… Вдвоём-то было сподручней… Эх, Саня, Санечка, неизбывная печаль рвёт душу на ленточки.
Оторвавшись от окна, хозяйка прошуршала до Кирьяна на тёплую лежаночку - подарок её мастерового мужа. Кот, обрадованный вниманием, замурлыкал, как на гармошке заиграл. Супротив лежанки («Тебе удобно, Маняша, смотреть?») у стенки на тумбочке небольшой телевизор пристроен. Не беда, что маленький, большое и в малом можно увидеть. Так Саня говорил.
...Родилась Маняша за пятнадцать километров отсюда. Перед войной ей десяток годочков всего было, братику Лёнику - пять, малая Верунька матушки Натальи ещё титьку слюнявила. Проводили летом папку с мужиками до большака на войну; слёзы, причитания. А они хорохорятся: «Мы энтого германца шапками закидаем!». Но уже к осени, в октябре месяце, на подводах немцы козырными тузами по селу потянулись: птицу из карабинов стреляли, поросят штыками кололи, их власть, поперёк лавки не ляжешь. Этой осенью и окончилось Маняшкино детство.
С матушкой вместе посадили они птицу под закрышку, пока эта «саранча» прожогом пролетит по селу. Да только недолго они радостью таились. Их сосед, Петрак Михеев, перед новой властью стопочкой встал, шапку с головы сломил. Избрали немцы его за приветность в свои прислужники, полицаем назначили. А ему только этого и надо. Воровством и хамством их род Михеевых «славился», Петрак до войны успел срок отмотать за свои художества. Жёнушка его, Маруха, под стать ему, ежели не чище: что у соседей безнадзорное, то к её рукам сразу прилипает. В масть друг другу попали.
По скрипучему снежку привёл в дом к Наталье двух немцев новоявленный полицай. «Здесь живёт семья ярого коммуниста, бригадира колхоза. Сам он супротив нашей доблестной Германии воюет, руссиш золдат, вот!». Увели немцы корову, угнали овец, перевезли сено из стожка. Пока муженёк карабином тряс перед плачущими ребятишками с Натальей, грозил к стенке поставить, его жёнушка по двору хозяйкой прошлась. Топор в дровяной плахе присмотрела, бельевую верёвку вместе с детскими постирушками срезала. Спрос с них теперь, как с гуся вода, они ж и есть власть, что хотят, то и воротят.
Одну промашку дал Петрак при своём грабеже: не посчитал птицу, зерно не замерил в сусеке, за которыми пришёл другим днём. Двух гусей они зарубили ночью и закопали в сугроб, туда же спрятали и мешок зерна. Картошку с огурцами и квашеной капустой в погребе не тронули, этого добра немцам хватало вволю.
Зимой морозы трескучие обрушились на обездоленное село, кура завьюжила, немец на расчистку большака стал гонять местных. Матушке Наталье куда идти - Верунька в грудях, Маняшку пришлось наряжать на эту каторгу. Целый день там, на холодрыге, как в пролётной трубе, под надзором: «Арбайтен, арбайтен, шнель-шнель, руссиш швайн!». Да ещё и плёткой бо-о-ольно стеганёт.
Домой приплетется такой заморенный работник, поесть бы чего скоромненького, да откуда - гуси уже давно съедены, косточки обсосаны. Картошка утром, в обед и вечером… то с огурцом бочковым, то с капустой квашеной. Хлеб иногда матушка пекла. Размелет тройку жменек потаённого зерна у бабы Гали на ручной мельнице, добавит сусековских сметок, мякины, натрёт картошек - этот хлеб не ты его ешь, а он тебя. А то супчика в обварочку на стол выставит. Про этот деликатес баба Галя высказалась: «Кобель под окном на завалинке сидит и в чашке супа на столе, как в зеркале, отражается, - ни одной блёстки в энтом вареве».
Пережили с Божьей помощью и эти мрачные годины. Наши солдатики в феврале появились с красными звёздочками на шапках. Село, как от обморока водой сбрызнутое, встрепенулось - радости, разговорам нет предела. Про Петрака-полицая, что лютовал с народом, доложили командиру. В дом зашли, нет его нигде. «Ушёл незнамо куда!» - объяснила Маруха. На печку заглянули, она мешками заставлена, но туда Маруха не пускает, руки в стороны растопырила: «Это барахло разное, детишкам одёжка-обувка!». В сторону отстранили её силком, а за мешками затаился сам прислужник фашистский. Вывели его солдаты во двор, он людям боится в глаза взглянуть, ниже травы, тише воды стал.
«Ах ты, собака цепная, сразу хвост прижал!» - намахнулся палкой кто-то из толпы. Это сработало, как спусковой крючок на карабине, остервенело бросились все остальные: кто старался за волосы раскуделить, кто в лицо ненавистное харкнуть, кто коромыслом по спине… Добили б его в злости, но не дали солдаты, увели, как курицу ощипанную, за околицу, и там… по закону военного времени… Собаке - собачья смерть!
А в следующую ночь куда-то исчезла и сама Маруха со своим выводком.
...Свет мигнул и погас, только сиверко за окном радостней завыл, довольный своим безобразием. Наутро, когда всё стихло и выглянуло весеннее блескучее солнышко, баба Маня потащилась устранять неисправность, а кому ещё? Радостно прыгая, стараясь лизнуть в лицо, в помощники напросился Буян. Кирьян распластался на стекле окна, его ж забыли, сиротинушку. «Электрики» нашли два слипшихся провода. Длинной сухой жердью с крючком на конце баба Маня зацепила и натянула вниз провод, который, заискрив, приподнялся вверх. Осталось только прибить гвоздём конец жерди к столбу. Так мужики всегда делали, а у неё руки не из того места, что ли, растут?
Без света никак нельзя, у неё даже вода от электрической колонки. Пробили вскладчину с соседкой Таньчей меж домов. А Санечка на солнцепёке в стороне будочку слепил с бочкой наверху - вот тебе и летний душ, мойся, воды всем хватит. А зимой можно и в корыте искупаться дома - господа, что ли? Заодно и пол помоешь.
Длинными зимними вечерами, когда с вечера придремнёшь, а потом до-о-о-олго не спится, мысли в голове, как комары-толкунчики роятся. Таньча уже два года на городских булочках у сына, ладит ли с невесткой? Характер у соседки - в рот палец не ложи, всё не по её. Они-то с Санечкой не роптали на престолы партийных начальников, работали в поле и дома денно и нощно, языком молоть напраслину у них не было времени. Хотя и не богато жили, но им хватало. Таньча и предложила ей после ухода Сани прибиться к богадельне или старичка себе присмотреть. Горят эти богадельни вместе с постояльцами, как спички. Может где и есть стоящие, да кто ж её туда, затурканную крестьянку, направит? А старичок… старого возьми - себе обуза, помоложе - ещё начнёт к ней домогаться. Ей этот грех на старости нужен?
Мысль, как курица на насесте, перепрыгивает с одной жёрдочки на другую.
Всю жизнь она была затяжной в работе, не привыкла жить праздно. Уже в 43-м, после освобождения от проклятого фрица, в полевую бригаду определилась. Вместе с бабами на коровах пахали, вручную лопатами копали, за 30 километров носили на себе по полтора пуда семенного зерна, тяпали, косили… Всё для фронта! В том сухарике, что грыз перед боем солдат в окопе, и её победная крошка есть. Папка бы её обнял, по головке погладил за такую подмогу, да только пропал он без вести где-то там в Европах… А теперь вот и близкие все поумирали от разных болезней. Одна она теперь, как одинокая берёза над крутым обрывом, качается, скрипит, но ещё держится, цепляется за землю.
Опять мысль перепрыгнула на другую жёрдочку.
Показывали вот по телевизору таёжницу Агафью Лыкову. Их семья от преследования веры в глухомани укрылась. Почему же их деревни так преследуют, что камня на камне от них не остаётся? Агафья стала как бы достоянием страны за выживаемость в суровых условиях. А они, доживающие в заброшенных деревнях, кто? И за что им такое наказание одиночеством на старости лет?
Вздохнув, баба Маня перевернулась на другой бок.
Весна подходит, а лето не зима, споро пролетит. Жизнь пролетела, не заметила как… Осень - припасиха, зима - забериха. Почтальонка Валечка её не бросает, летом на велосипеде, зимой на лыжах раз в месяц доставляет пенсию. Валя организует и дровишки ей привезти, и остальные продукты, чтобы харчеваться в своём зимовье. Живой о живом думает.
На кого-то Буян во дворе встявкался, может заяц проскочил огородом или лиса у курятника? Буян не подпустит...
На похороны батюшка приезжал, отпевал её Санечку, обряженного во всё новое, с иголочки. Отпевал, будто от её сердца кусок живьём отрывал. Говорил, чтобы не убивалась она, все мы там будем, у каждого только свой срок, Богом обозначенный. Что умирает тело, а душа уходит в небеса обетованные, а там встречается со всеми сродниками.
Путаются мысли в голове, закручиваются друг за дружку, свиваясь верёвочкой. Сон смеживает глаза. И вот она уже на том, обетованном, свете. Ух ты! Полей здесь свекловичных немерено, думала, что тут отдохнёт, да куда там! Санечка её мимо на тракторе проехал, даже не взглянув на неё, рядки свекловичные пропахивает. Да она и не обиделась, чуть в сторону он взглянет - все рядки свекловичные срежет. Потом полюбятся, пообнимаются. Она ж опять молодая, весёлая Маняшка, как в той давнишней поре, и Санечка такой же рядом! Улыбается во сне старушка.
У человека даже в одинокой старости всегда должны быть радости, иначе захлестнёт своей горькой пеной тоска.
Днями вот солнышку мартовскому улыбнулась - предтече летней вольницы. Да Санечке, что живой там! Ещё два дружка преданных у неё - Кирьян с Буяном. Вот и все радости бабы Мани, одинокой, забытой людьми и Богом деревенской отшельницы.